|
Столбы мороза, холод адский,
И снег всё чаще и мокрей
По вечерам на Петроградской
Кружится в нимбах фонарей.
Вступая с ветром в поединок,
Слепит оконное стекло.
Глядишь – ни веток, ни тропинок,
Под утро – двери замело.
Никто не вскрикнет, не ответит.
Редеет утренняя мгла.
Уже на солнце слабо светят
Успенской церкви купола.
Уже к луганскому заводу
Через скрипящие мостки
Ползут гружённые подводы,
И лёд дробят ломовики.
А городу всегда не спится
От гула клепок и котлов.
Он всё вздыхает и дымится,
Как будто подожжён с углов.
Как будто заревом распорот,
Расчерчен молнией косой.
Но Саша любит этот город
С его железною красой.
С его цветными огоньками,
С гуденьем мёрзлых проводов,
С его печальными рожка́ми
Ночных донецких поездов.
И город стал его судьбою...
Ещё мальчишкою, босой
Таскал по рынку за собою
Лоток с телячьей колбасой.
Он к людям был, как к книгам, жаден.
Бывало город обойдёт –
Чего он не услышит за день,
С кем только дружбу не сведёт!
|
У церкви – с нищим, бородатым,
Знакомым с дальней стороной.
Со старым раненым солдатом –
У государственной пивной.
Сидит Пархоменко, не дышит,
Глядит солдату прямо в рот,
Какие песни он услышит,
Какие мысли соберёт!
Но детство Саши за горами,
Как поезд с тающим дымком.
Знаком он с новыми дворами,
С фабричной юностью знаком!
До крыш заваленный метелью,
В тот девятьсот безумный год
Стал нам железной колыбелью
Суровый гартманский завод.
Когда солдатские винтовки
Под Зимним били наповал,
В цеху подпольные листовки
Рабочим Саша раздавал.
Нам было нелегко вначале
В тот чёрный, в тот кровавый год.
Но как впервые прозвучали
Слова: "свобода" и "народ"!
Но как тогда земля гудела!
Был Саша коротко знаком
С одним товарищем по делу,
С одним простым крановщиком.
Они просиживали ночи
И всем делились до конца.
Так только дружат два рабочих,
Два кровных брата, два бойца.
Проходит кран, подняв детали
Могучей цепью за бока.
Клим Ворошилов – в цехе звали
Рабочие крановщика.
|
... Куда-то торопились люди,
И повторял заводский двор:
"Бросай работу!", "Хлопцы, будя!",
"Товарищ, выключай мотор!".
Клим Ворошилов. Стало тише –
Толпа увидела его.
И сам Пархоменко услышал
Биенье сердца своего.
Он был приподнят над толпою.
Привстав, чуть побледнев с лица,
Он фразой жёсткой и скупою
Людские зажигал сердца.
Ещё темно в глазах от дыма,
Но по углам редеет мгла.
Та молодость неизгладима,
Та речь в историю вошла.
Тот день дымящийся и странный
Войдёт в полотна, ляжет в стих.
Тот грохот гартманского крана
Ещё и ныне не утих.
Над всем – над прозой городскою,
Над ветром, обжигавшим грудь, –
Он твёрдо, сжатою рукою
Чертил пред нами дальний путь.
Как в книгу, зорко и спокойно
В года грядущие смотря,
Он видел мятежи и войны,
И гул подземный Октября.
Короткий сон походной ночи,
И перекрёстную стрельбу,
Судьбу украинских рабочих,
Его, Пархоменко, судьбу.
Вот видит Саша дым просторов.
Степей колючее жнивьё.
И лица горловских шахтёров,
Спокойно ставших под ружьё.
|
