Назначение меня исправником в Славяносербский уезд состоялось в самое для меня неблагоприятное время. Тогда со дня на день я ожидал прибавления семейства. Наконец это совершилось и через 2 недели после родов жены, оставив семью в Ростове, я один поехал в Славяносербск. В то время строилась железная дорога от ст. Константиновка Азовской дороги до Луганска. Дорога эта прорезывала Бахмутский и Славяносербский уезды.
Не стану описывать подробно моего путешествия по вновь строющейся дороге, скажу только, что не было, где ни переночевать, ни поесть; приходилось даже идти пешком. Наконец, в два дня добрался я до г. Луганска, а оттуда 30 верст до Славяносербска проехал на лошадях. Мизернейший город состоял из трёх улиц. Я был рад, что по крайней мере квартиру для себя нашел удобную и приличную.
В Славяносербске я застал съезд гласных, по случаю очередного земского собрания и это для меня было очень удобно. Я сразу перезнакомился со всем уездом, и узнал, что полиции почти не существует. Ея по целым годам никто не видит, недоимок земских накопилось 100 тысяч рублей. Земству не на что существовать, на расходы пользуются кредитом Луганского Коммерческого Банка.
Почта существует только между станами, и кому нужно получать частную корреспонденцию, то должен посылать за нею или в Славяносербск, или в Луганск. Словом, в уезде царствовал полнейший хаос. Кроме того, недоимки государственнаго Сбора было около 70 тысяч рублей. Я там же, в собрании, предложил устроить по всему уезду два раза в неделю земскую почту, с тем, чтобы от земства было ассигновано 300 рублей в год на жалование двум почтарям. Собрание с удовольствием согласилось.
Затем я несколько привел в порядок полицейское управление, в котором по годам не бывали члены его. Помощник Славяносербского исправника жил в Луганске и заведывал там полицией. Я отправился в Луганск направил должным образом деятельность своего помощника, как человека подчинённого. Обратившись к старосте упрощеннаго управления, я просил созвать сход, на котором уговорил общество ассигновать нужную сумму на учреждение в Луганске должности полицейского надзирателя, и увеличение числа городовых десятских, что тут же и было решено. Сход постановил ассигновать 650 руб. для надзирателя и к имеющимся десятским прибавить ещё 4, потому что Луганск был в 10 раз обширнее и лучше уездного города Славяносербска. Устроив это я отправился за семьей в Ростов.
Когда я перевез в Славяносербск свою семью был уже конец октября, и я должен был отправиться в уезд по приёму новобранцев. Во время этой поездки я имел возможность видеться с чинами уездной полиции – старшинами, сельскими старостами и сотскими. Я всем читал инструкции об их обязанностях, внушительно приказал заниматься их исполнением, как по надзору за подозрительными личностями, так по взысканию государственных и земских текущих платежей и недоимок, предварив всех, что за неисполнение моих приказаний, виновные будут подвергаемы строгому наказанию, без всякаго снисхождения. Результат этих распоряжений не замедлил обнаружиться. За последние два месяца было сделано более, чем за целый год, по взысканию платежей.
Я пробыл в Славяносербском уезде три года, и уже за это время недоимки упали, государственные с 70 до 15 тысяч руб. a земские с 100 до 25 тысяч руб. Конокрадство уменьшилось более, чем на половину и вообще уезд в административном отношении принял совершенно приличный вид. Помощник мой, по утверждению в Луганске надзирателя, переехал на жительство в Славяносербск, а это дало мне возможность чаще бывать в уезде.

В июне месяце, проезжая через пограничное местечко Ивановку, я услышал следующую историю.
К местному священнику Иванову приехали на каникулы два его сына: один – из Академии художеств, а другой – из Университета, и привезли с собою четырех барышень Богомазову, Богомолову и двух сестёр Петровых. Все они ездят по земле войска Донского, где священник Иванов арендовал землю у казаков, вместе с рабочими косят и гребут траву, жизнь ведут безнравственную, поют неприличные песни, и распространяют противоправительственное учение.
Я вызвал станового пристава взял одного десятского и двух сотских, отправился в землю войска Донского, и произвел обыск у священника Иванова, причём нашел несколько запрещенных книг и более сотни прокламаций противуправительственного содержания. Составив всему этому опись, я отправился на сенокос в земле войска Донского, где всех вышепоименованных лиц арестовал и со становым приставом отослал на лошадях в Славяносербск сам же приехал в ближайшую к сенокосу станицу и в присутствии местного атамана, произвел расследование. Из показаний опрошенных лиц выяснилось что поповичи и барышни с рабочими этой станицы и других мест косили и гребли, по ночам жартовали и вели разговоры против правительства и начальства, и раздавали какие-то печатные листы. Листы эти оказались прокламациями. Казаки, получившие их, принесли и отдали их мне. Сообщив все это Окружному Начальнику войска Донского, я отправился домой, куда уже прибыли обвиняемые. Всех 6 обвиняемых я при своем постановлении передал в тюремный замок впредь до прибытия жандармского офицера. По прибытии жандармского офицера все они были отправлены по этапу в Таганрог и что с ними впоследствии сделалось мне не известно.

Другой случай был следующего рода. В Славяносербском уезде есть селение Ольховатка, в котором половина населения православные, а остальные старообрядцы. Вот к ним и забрался сын дьячка из земли войска Донского Медников, окончивший курс С.-Петербургского университета с заграничным паспортом. Он факультетом послан был на казенный счет за границу с научной целью, но вместо того, очутился у раскольников, пропагандируя противоправительственные идеи.
Православное население Ольховатки разузнав об этом, во главе сельского старосты, арестовало Медникова и при аресте страшно избило его, так как он при аресте сопротивлялся. Дали знать становому приставу. Пристав собрав сведения о пропаганде, препроводил Медникова вместе со своим дознанием лично ко мне. Медников на все мои вопросы ничего не хотел отвечать, наконец, он сказал что в полиции он не проронит ни одного слова, и требовал, чтобы отправили его к жандармскому полковнику, что мною и было сделано. Он привезен был в полицейское управление сильно избитый и в разорванном платье. На нем были бархатные поддевка и штаны, прекрасного голандского полотна вышитая малороссийская рубаха и большие лакированные сапоги. Наружный вид его был очень симпатичный и представительный, роста высокого.

Конокрадство в Славяносербском уезде сильно процветало и вынудило меня сделать распоряжение, чтобы в каждой деревне и селении наряжались ночные обходы, которые посещали бы подозрительных людей и, ежели застанут кого-нибудь из жителей чужих сел, немедленно арестовывали бы их. Если бы при таких посторонних лицах находились лошади, то обход должен арестовать и лошадей и представить в полицейское управление. Становым приказано было, чтобы они где ни встретили цыган с лошадьми, последних арестовывали, а самих цыган, не имеющих паспорта или с просроченными паспортами, представляли ко мне для высылки на родину. Цыган же с паспортами, чтобы не задерживали на месте, а старались выжить из уезда. Вследствие такого моего распоряжения, в город приведено было более 100 лошадей, так что уже все отказывались взять их на прокормление и трудно было продовольствовать. Но благодаря содействию головы упрощеннаго управления, не взятыя на прокормление лошади были допущены на пастбище на городской земле с пастухом от города за вознаграждение от обнаруживавшихся хозяев лошадей.
Вследствие этого кражи сразу значительно уменьшились. Скоро нашлись хозяева к арестованным лошадям за 100 и более верст. В течении 2-х месяцев все лошади были розданы хозяевам, за исключением 11-ти штук, этим лошадям хозяева не находились, вероятно, потому что были очень уже издалека. По настоянии прокурора, я должен был их возвратить владельцам, у которых они были отобраны. Нужно прибавить, что за такие свои действия признанные превышением власти (так как по одному подозрению нельзя отбирать лошадей) я чуть было не попал под суд. Но меня спасло то, что более, чем к 90 лошадям, нашлись настоящие хозяева, потому жалобы на меня остались без последствий, и между темь и в дальнейшем конокрадство уменьшилось.

В 1882 году осенью, около 5 часов вечера, приходит ко мне почтмейстер местной почтовой конторы, и заявляет, что из сумки, адресованной в г. Бахмут, уворован пакет с 10 тысячами руб., что сумка цела, а денег нет, что он теперь пропал и не знает, что делать и кого в том подозревать. Пакет с деньгами им самим положен в сумку, и она при нем заделана, запломбирована и запечатана. Всё цело: сумка, пломба и печати. Я посоветовал ему телеграфировать в Бахмут о немедленной высылке сюда сумки и сам отправился на почту. Первым делом моим было изучить, как, чем и когда заделывается почта, когда и с кем отправляется. Я просил почтмейстера быть откровенным и не скрывать ничего, хотя бы было и с его стороны какое-нибудь упущение. В результате расспросов я узнал, что состав конторы – почтмейстер и 2 почтальона, что почта отправляется на ст. ж.д. Белую ежедневно в 5 часов утра, a заделывается окончательно между 11 и 12 часами ночи, и что почтальон, который едет с почтой, ночует в конторе. Сундук с разными казенными бумагами, пломбой и печатью стоит в конторе. Осмотрев сундук, я нашел его запертым небольшим висячим замком и узнал, что, заделав корреспонденцию, почтальон отправляется спать, а в это время, когда он уезжал с корреспонденцией, приходил другой почтальон и оставался в конторе все остальное время. Эти почтальоны дежурили в контор через день. На другой день привезли и сумку, которая по осмотре оказалась совершенно цела, а из уведомления Бахмутской конторы видно было, что пломба и печать при получении тоже были целы. Почтальонами служили мещане: ростовский – Каракозов, лет 25-ти и славяносербский – Иванов, лет 19-ти.
Расспросив об образе жизни каждого из них я узнал, что Иванов – нравственный и тихий юноша, жил у своих родителей, отец его занимался сапожным мастерством, был прекрасного поведения и хорошей нравственности. Каракозов нанимал квартиру со столом недалеко от конторы, у одного из Славяносербских мещан. Это был человек нехорошого поведения и на стороне имел любовницу. В день пропажи пакета с почтой должен был ехать Иванов, но в тот день Каракозов просил Иванова позволить поехать ему, так как, по разным обстоятельствам на другой день ему нельзя было ехать .
Сообразив все и зная, что сам почтмейстер – честнейший человек и устроить этого сам не мог, я пришел к убеждению, что кражу денег совершил один из почтальонов конторы, посредством подобранного ключа к сундуку, т .е. вскрыл сумку после ухода почтмейстера, вынул пакет с деньгами и затем, отперев сундук, достал пломбу и печать и заделал сумку так, как до того она была. Вследствие сего, я обоих почтальонов, каждого отдельно, посадил под арест и сделал обыск, как на квартире Каракозова, так и у любовницы его, но нигде ничего не нашел. Потом я сделал обыск в доме Иванова, где нашел во дворе в сложенном в сажень булыжнике, оболочку с денежного пакета в 10 тысяч руб. но самых денег и конверта с адресом не найдено. Несомненно нужно было полагать, что пакет уворовал Иванов, поэтому к допросу Иванова я приступил прежде всего. Но он на все мои вопросы отвечал ясно, клялся в своей не виновности и все время так страшно плакал, что, действительно, нельзя было не поверить ему, что он не виновен. Каракозов – же был угрюм, как-то подозрительно смотрел и неохотно отвечал на мои вопросы. После допроса Иванова и Каракозова я поместил их на ночь в одну комнату.
На почте от станционного приказчика я узнал, что утром приходил сторож из конторы на станцию и требовал лошадей, как ему показалось, далеко раньше, чем обыкновенно бывало. Ямщик показал, что из конторы он поехал прямо на станцию железной дороги и почтальон, забравши почту, отправился в свое помещение, и что они приехали на станцию раньше, чем всегда приезжали. Сторож конторы отвечал, что он ничего не знает, так как, по уходе почтмейстера, он ушел в свое помещение и лег спать, a затем перед рассветом его разбудил Каракозов и послал за лошадьми тогда как прежде ни он, ни другой почтальон за лошадьми не посылали на станцию: лошадей всегда подавали к известному часу. Опрошенные мною на станции сторожа и дежурные телеграфисты ничего не сказали. Один же из жандармов и сторож из казармы, стоявшей за станцией, заявили, что они рано утром видели, как почтальон Каракозов шел по полотну дороги со стороны, противоположной станции; но откуда он шел не знают, что при нем было не видели.
Возвратившись со станции, я опять потребовал Каракозова к допросу, на основании новых обстоятельств. Но он был еще угрюмее прежнего и отозвался, что так как времени было много до прихода поезда, то он гулял по полотну дороги.
Ничего не добившись от Каракозова, я обратился к почтмейстеру и от него узнал, что замочек к сундуку, где хранились пломба и печать, он 2 года тому назад купил в Славяносербске в одной из железных лавок. Я попросил его пойти со мной в эту лавку, где узнал, что такой точно, как принесенный нами, замок, купил здесь один почтальон, которого фамилии торговец не знает, но лично его узнать может. В других железных лавках, около того времени, почтальон Каракозов, как прямо называли купцы, приходил и спрашивал замочка по этому образцу, но у них таких замком не нашлось. Когда привели Каракозова в лавку, где он купил замок, то хозяин лавки признал в нем, того именно покупателя. Теперь уже несомненно было, что пакет с деньгами выкрал Каракозов. Но он упорно от признания отказывался; сознавался, что действительно замок купил, какой лавочник ему дал, а сам не подбирал. Этот замок, по его словам, испортился, и он забросил его. Вечером того дня, т.е. через два дня после происшествия, приехал из Екатеринослава губернский почтмейстер Несвятский; еще через день-два ожидался на ревизию губернатор. По этому нужно было, во чтобы то ни стало, привести Каракозова к сознанию. В противном случае, если денег не найти, то, хотя улики были очень серьезные, результат получился бы совсем неэффектный.
Поэтому я придумывал все средства к тому, чтобы заставить его сознаться и открыть, где спрятаны им деньги. Спрятал же он их, вероятнее всего, в лесу возле вокзала, где гулял. Несвятский по приезде немедленно посетил меня, много говорил по делу о пропаже денег, и был совершенно согласен со мной, что деньги уворовал Каракозов. Но где же деньги и где их отыскать? Я ответил, что нужно еще немного подождать, авось он сознается, и это непременно случится только нужно время. Несвятский пожелал видеть арестованных. Хотя это уже было поздно вечером, но мы отправились в кордегардию, и там Несвятский много говорил с ними, желая привести к сознанию, но результатов никаких не получилось. Когда же мы уходили, то Каракозов обратился ко мне и стал просить посадить его на ночь отдельно от Иванова так как Иванов своими просьбами сознаться в преступлении решительно не дает ему покоя. Видя, что присутствие Иванова имеет все-таки некоторое влияние на его черствую душу, я решил оставить их вместе и на эту ночь. Затем я вызвал Иванова и сказал ему, чтобы он усилил свои просьбы: затем я допустил мать Иванова повидаться с сыном там же, в присутствии Каракозова, и мы ушли.
На другой день утром, в 6 часов, разбудили меня и сказали, что пришел старший десятский из полиции, что очень нужно. Десятский передал, что Каракозов требует меня немедленно, хочет сказать что-то важное. Разумеется, я, предвидя его сознание, быстро оделся, зашел за губернским почтмейстером и вместе отправились в полицию. Там я вызвал Каракозова в Присутствие. Он явился расстроеный, с красными воспаленными глазами и говорит, что содержаться с Ивановым он далее не может; тот не дает ему ни минуты покоя и уже две ночи не спит. Если так будет продолжаться, то он сойдет с ума. Тогда я предложил Каракозову сознаться; этим он разом успокоит и себя и несчастного Иванова, который через него невинно сидит. Я прибавил, что мы с губернским почтмейстером облегчим его участь, если он сознается. "А деньги", – прибавил я – "все равно отыщу, и вы ими не воспользуетесь, кроме того, через ваше запирательство деньги в лесу может кто-нибудь найти и воспользоваться ими. Вы же по тем сильным уликам, какие открыты против вас, навсегда пропадете в каторжных работах. Наконец я вас не разъединю до тех пор с Ивановым, пока не отыщу денег". Каракозов немного подумав сказал: "Это ужасно. Я вам сознаюсь: уворовал пакет с деньгами я, обложку положил в камни во дворе Иванова, чтобы отстранить от себя подозрение, а деньги в том же пакете, в котором они находились, я действительно спрятал в лесу. Пойдем я укажу".
Тот час на место отправились, я с губернским почтмейстером, понятые и Каракозов в сопровождении десятских. По указаниям Каракозова в лесу найдены были, действительно, все деньги. По возвращении нашем в город, деньги были немедленно вручены местному почтмейстеру. Иванов выпущен на свободу, а Каракозов передан суду, в виду сознания понес более легкое наказание. Я же от губернского почтового начальства получил благодарность.

Служба моя в Славяносербском уезде была очень тяжела, мне приходилось целые недели проводить в отлучках – то по уезду, то в Луганске, дома же я был гостем. Но за то приятно было, что труды мои ценятся обществом и начальством. Приехав в Славяносербск я застал там квартирных денег для исправника 145 руб., a мне земство назначило в первый же год 600 руб. Каждый год я получал денежные награды от правительства за взыскание государственных сборов.
Приехавший на ревизию губернатор обласкал меня: я получил благодарность за порядок в делопроизводстве городской и уездной полиции. При этом он объявил мне что, так как я неохотно принял Славяносербский уезд, то он теперь же сделает распоряжение о переводе меня исправником в Новомосковский уезд, который нуждался в практичном администраторе. Он прибавил, что мне удобнее будет там воспитывать детей, так как губернский город находится в 25-ти верстах, а в самом Новомосковске существует женская прогимназия.

Селезнёв В.П.

публикация в ЖЖ history_lines за 8 февраля 2020 года

Селезнёв Виктор Петрович по состоянию на 1875 год был помощником [уездного] исправника в Ростовском уезде Екатеринославской губернии.